Личная конституция Александра Маковского
В старости все воспоминания детства кажутся яркими. Из тех, что сохранились у меня, — это война. Она определила очень многое в жизни.
Сначала война как таковая не ощущалась. Даже когда ввели карточки, в Ленинграде до голода было еще довольно далеко. Бомбежек и обстрелов еще не было.
Стояла чудная осень, совершенно дивный сентябрь. Я пошел в школу узнать, когда начнутся занятия. Шел по Моховой, и вдруг начали стрелять зенитки. Осколки прыгают по торцам мостовой. Страшно интересно! Конечно, я бегу схватить осколок! А он горячий. И не страшно. Первое время вообще не было страшно.
Ощущение войны родилось из искусства, а не из военных событий. Взрослые уходили на работу, а я, десятилетний мальчишка, болтался по городу, ходил в кино. Детские билеты стоили вообще ерунду — 20 копеек. Помню, как я вышел на Невский после фильма «Маскарад». Такой солнечный вечер, краснеющее солнце. Я остановился, в ушах звучит этот трагический вальс Хачатуряна, эта губительная музыка. И я понимаю, что жизнь кардинально изменилась. Дальше будет страшно, дальше будет плохо.
Война оставила понимание разницы между неприятностью и несчастьем, огорчением и горем, жизненной катастрофой и поправимыми событиями. Есть мелкие неприятности, крупные неприятности. Это все можно пережить. А есть нечто такое, чего лучше никогда бы в жизни не было.
Если ты жив — это уже само по себе счастье. Это счастье выжившего человека. Не благодарность, но жизнерадостность, жизнелюбие, и, как следствие, жизнеутверждение, которые рождаются у того, кто понимает, что с ним могло бы быть.
Боль уходит, многое забывается. Сейчас, когда я перечитываю какие-то книги о блокаде, дневники (у меня даже сохранился блокадный дневник близкого мне человека), там есть страшные вещи. В это окунаешься, вспоминаешь, чувствуешь. Но все равно это уже далеко. А вот то, что ты вынес, — оно сохраняется. Ну и привычки некоторые сохраняются на всю жизнь. Например, не люблю оставлять еду на тарелке. Когда мои дети не доедали, им попадало. Наверное, зря, но попадало.
Почему я выбрал эту профессию? Потому что так сложилась жизнь. После войны я вернулся в Ленинград и жил со своей тетушкой, она была из старых ленинградских адвокатов, вела в основном уголовные дела. И она носила домой из библиотеки коллегии речи известных адвокатов — Плевако, Спасовича, Карабчевского, Андреевского. Мне кажется, она приносила их намеренно, чтобы меня заинтересовать. И это было страшно увлекательное чтение. Детективов в то время почти не было никаких, а тут фабула интересная, завязка конфликта, спор между защитой и обвинением, интрига — кто приведет более значительные доводы. Потом появилась книга уже более серьезная — Кони «Отцы и дети судебной реформы». А потом я сам нашел его двухтомник «На жизненном пути».
Склонности к точным наукам у меня не было, это я знал. Таланты в области искусства тоже не обнаружились. Поэтому я пошел на юридический факультет. Поступить было несложно, конкурс — всего четыре человека на место. Профессия юриста была не самая популярная в те времена.
Я шел учиться под впечатлением уголовных дел, раскрытия преступлений, оправдания невиновных.Но уже на первом курсе самыми интересными, даже увлекательными, оказались лекции по истории государства и права Древнего мира Иннокентия Ивановича Яковкина, юриста-историка. Потом пришел Олимпиад Соломонович Иоффе читать римское право. Уже на втором курсе я пошел к нему в кружок по гражданскому праву. И дальше — все, от гражданского, частного права я уже никуда.
Иоффе был энергичный, с очень хорошо поставленным словом, убедительный, точный. У нас вся дамская половина курса в него влюбилась. Он был совсем еще молодой — 28 лет, фронтовик. Только что блестяще защитил кандидатскую диссертацию. Все говорили, что он — восходящее светило.
У нас с ним был общий учитель — профессор Магазинер. Талантливый ученый из последнего дореволюционного поколения юристов. Он был государствоведом и даже после революции пытался заниматься государственным правом. Но напрямую связанная с политикой, эта область права стала довольно опасной сферой. И кроме того, она не давала куска хлеба. И Яков Миронович пошел работать юрисконсультом в Ленинградский морской торговый порт и занялся всерьез морским правом, вскоре защитил докторскую диссертацию.
Когда я заинтересовался морским правом, стало очевидно: вот человек, к которому нужно проситься в ученики. И Магазинер руководил моим дипломом. Добрые отношения с ним сохранились до конца его дней.
Мне повезло работать с Екатериной Абрамовной Флейшиц. Первая женщина-адвокат в России. Первая женщина — доктор юридических наук. Первая женщина-юрист, заслуженный деятель науки. Вообще она была очень яркой личностью. Она научила меня отношению к праву, знаниям, делу, коллегам, очень многим вещам. Она была рядом, но всегда стояла где-то высоко, она мой Учитель.
Она выросла в очень доброй семье, ей дали прекрасное образование. Ее отец был адвокатом. Екатерина Абрамовна окончила хорошую гимназию, потом — юридический факультет в Сорбонне, свободно владела тремя иностранными языками. Но самое главное — родители научили ее учиться: садиться за письменный стол, делать уроки до того, как начинать какие-то развлечения. И это трудолюбие у нее осталось на всю жизнь. Она не была трудоголиком, но могла работать в любое время.
Когда она вернулась в 1904 году в Россию, ее французский диплом в то время для женщины ровным счетом ничего не значил. И она должна была пройти весь курс юридического факультета Петербургского университета. Потом она окончила там же магистратуру у профессоров Покровского и Пергамента. А магистр тогда — это была научная степень. Следующая степень была доктор права.
Это была женщина с яркой эмоциональной натурой. Не криклива, не скандалистка, никаких истерик, но все, что она говорила, было окрашено в какие-то тона: то ироничные, юмористические, то сердитые. Она страшно много читала (естественно, не только на русском), ходила на театральные премьеры, любила музыку. И вот это сочетание обаяния и интеллекта всегда привлекало, притягивало к ней людей.
Я провел с Екатериной Абрамовной бок о бок 15 лет. Со дня, как я поступил в аспирантуру, и практически до ее кончины в 1968 году. Мы вместе работали над проектом Гражданского кодекса 1964 года. Были периоды, когда мы работали практически вдвоем. Иногда втроем с Валерием Николаевичем Литовкиным. Осталось несколько совместных с ней статей и книг о гражданских кодексах 60-х годов.
Существует много вариантов определения русской интеллигенции. Мне всегда казалось, что есть два главных компонента, которые в этом отношении характеризуют человека. Во-первых, это хорошее образование, а во-вторых, — совесть. Такое непонятное чувство, которое по сути ничего его обладателю, кроме неприятностей и беспокойства, не доставляет, но которое в человеке должно быть.
Сейчас сложное время, много соблазнов. В наших новых жизненных условиях, которым чуть больше четверти века, очень многое зависит от того, что человек зарабатывает. К сожалению, многие люди поставлены в безвыходное положение и им приходится делать вовсе не то, что хотелось бы.
В послевоенные годы творческая и научная интеллигенция материально жила очень даже неплохо.Например, Екатерина Абрамовна, когда была деканом юридического факультета, получала где-то 450 рублей. Это были большие деньги. В этом отношении у научных работников условия были достойные и поступаться научными интересами ради материальных выгод не требовалось.
Если относишься к праву не просто как к набору каких-то правил, а как к тому, что определяет жизнь людей, то оно не может надоесть. А нынешнее поколение юристов очень прагматично. Они занимаются не всегда тем, что им интересно, а тем, что сулит приличные доходы. Так целые области права остаются без серьезного внимания юридической науки. Например, жилищное право с его правом человека на крышу над головой, ответственность за причинение вреда жизни и здоровью, защита прав потребителей.
Работа по созданию Гражданского кодекса была абсолютно безвозмездная. Голубов, Павлова, Суханов, Витрянский, Брагинский и многие-многие другие делали его бесплатно. Это люди увлеченные, право — смысл их жизни.
Суть права не в самом праве, она вне его. И суть эта — справедливость. Право, которое лишено справедливости, утрачивает смысл. Оно становится вредным. Вложить в право справедливость — это всегда интересно, это волнует, беспокоит и доставляет радость или огорчение.
У меня было в жизни несколько периодов и связанных с ними дел, которые я считаю большой для себя удачей. Первое — это работа в 50-60-е годы в секторе гражданского права Всесоюзного института юридических наук и участие в кодификации 60-х годов. Второе — работа над Кодексом торгового мореплавания 1968 года. Потом я организовал комментарий к нему, это была очень крупная работа.
Дальше была очень интересная работа в Международной морской организации ООН над несколькими конвенциями по частному морскому праву. Первая была о гражданской ответственности за загрязнение моря нефтью. Она возникла не на пустом месте: в 1967 году произошла первая крупная авария танкера, огромное количество нефти выплеснулось на берега Франции и Англии. Возник колоссальный ущерб, который не покрывался ответственностью судовладельца и страхованием. Тогда стали создавать конвенцию, которая установила очень высокие пределы ответственности судовладельца за загрязнение моря нефтью и обязательное страхование этой ответственности. Потом были еще несколько конвенций и пять лет работы на Конференции ООН по морскому праву.
Последняя крупная работа — это, конечно, Гражданский кодекс. Работа над ним длилась с 1992 по 2006 год, четыре части. Я сидел в этой работе безвылазно, от начала и до конца. Тогда образовался основной коллектив разработчиков, удивительно удачный. В нем были представлены две сферы: наука и суд. Это дало возможность создавать закон объективный и справедливый.
Работа получилась, на мой взгляд, удачной. Хотя в ней и были крупные недостатки, но они определялись скорее еще только зарождающимся экономическим строем.
Недавно я встречался с одним из разработчиков кодекса, не буду называть его фамилию. Идем, разговариваем, и я его спрашиваю: «Ну что, хорошее было время?» Он говорит: «Да, может быть, самое хорошее». Нам работа в радость была. Это, пожалуй, самое главное.
О чем сожалею? Сожалею, что не расспросил о многом тех людей старшего поколения, с которыми жил и работал. Наверное, это всегда было свойственно молодым: мы заняты своей жизнью, какими-то делами, интересной работой, нас мало интересует прошлое. Но прошлое уходит. И оно уходит безвозвратно! Если вы не успели — вы теряете его навсегда.
Флейшиц была ученицей Иосифа Алексеевича Покровского, крупнейшего цивилиста. Я был учеником Екатерины Абрамовны. Казалось бы, ну поговори с ней, расспроси, она же может массу всего интересного рассказать! Нет! Все только о том, что происходит сейчас.
Такое же сожаление у меня и по отношению к моим родным. Несколько лет я жил в семье архитектора Руднева, строителя Московского университета, Академии им. Фрунзе, памятника Жертвам Революции на Марсовом поле. Это был очень близкий мне человек. Ну спроси, у кого в Академии художеств и как он учился, кто учил, с кем дружил, как стал архитектором, — нет, меня тогда это не интересовало.
Жизнь — это всегда прошлое. То, что будет в будущем, мы можем предполагать и создавать, догадываться о нем, к нему стремиться. А вот то, что было, что состоялось, — это жизнь, это то, что уже не отнять, чем можно гордиться, о чем можно сожалеть. Есть текущий миг, иногда очень большого счастья, радости, узнавания, горя. Но он проходит! И остается прошлое. Жалею, что не стал в свое время вести дневник. Это прошлое, которое казалось рядом, казалось, что я всегда буду его помнить, — забывается. Какие-то вещи навсегда остаются в памяти, но очень многое уходит в песок.
В юности я, конечно, влюблялся, и не раз. Два раза был женат. Во втором браке мы 63 года. У нас уже правнуки. И нам до сих пор друг с другом интересно, мы самые близкие друг другу люди.
Для меня любовь — это очень многое. Забота, боязнь за близкого человека, желание, чтобы ему было хорошо.
Самое неприятное в старости — когда уходят из жизни друзья, твое окружение. Есть дети, внуки, правнуки. Но твоих сверстников никто не заменит. Это другая область отношений.
Детей важно научить не быть ленивыми. Труд не только дает возможности для приличной жизни, он еще спасает от неприятностей и даже от горя. Если у человека что-то не получается, не ладится, самое лучшее лекарство — работа.
Иногда думаешь: да пропади она пропадом, эта работа! Но если сесть и заставить себя, то это неприятное чувство быстро уходит. Умение трудиться во многом восполняет отсутствие таланта.
Воспитание — это не менторские наставления, а собственный пример и контроль. С 6 лет я жил не с родителями, но с близкими людьми. Я смотрел на них, на то, как они общаются, относятся друг к другу и к другим. Я видел, что это хорошие люди, лучше многих.
Люблю музыку. Моцарта, Рахманинова, Дебюсси. Но не люблю сочетать музыку с работой. Иначе мне кажется, что я что-то теряю. У Екатерины Абрамовны было любимое выражение — увиденная за границей надпись на придорожном щите: «Если одной рукой вы ведете машину, а другой обнимаете любимую девушку, оба дела вы делаете плохо».
Всем приходится иногда говорить неправду. С ней не все так просто. Вот сказка — это неправда? А мы детей на сказках растим. Некоторые родители начинают всерьез объяснять детям, что Дед Мороз — выдумка. Господи, несчастные дети и глупые родители! Весь вопрос в том, ради чего неправда. Если ради корыстных интересов, материальных или карьерных, если в ущерб кому-то, то не дай Бог. А если это необходимо, чтобы какое-то хорошее, доброе дело сдвинулось с мертвой точки или чтобы ободрить тяжелобольного, то и неправда — не страшный грех.
