Личная конституция Тимофея Щербакова
О том, как пандемия изменила навсегда формат работы, об инвестициях в человека из меркантильных интересов, а также почему слишком грустно быть бессмертным.
Директор по операционной деятельности ГК РБК
Директор по юридическим вопросам ГК Ру-Центр/Рег.ру
Путешественник, музыкант
Неоднократный победитель премии «Лучшие юридические департаменты»
Я стал смелее. Раньше можно было только мечтать уехать в Африку и оттуда вести судебные дела. Этого всегда хотелось, но было страшно: а что обо мне подумают дядьки в галстуках, в мантиях, контрагенты, которым надо нравиться, развлекать, водить по ресторанам. Пандемия позволила, наконец-то, ходить без галстука и не водить никого по ресторанам, а просто решать вопросы как есть, сводя все к сути, не тратя время на поклоны. Это большая радость. Я не то чтобы не люблю людей, но свобода огромная появилась.
Форматы работы поменялись настолько, что отвалилось ненужное. Зерна от плевел отделились, и осталась только суть: отвалились ненужные клиенты, ненужная история. Осталось важное. Стало понятно, что в офис можно больше не ездить, вокруг друг друга хороводы с планерками не водить, а заниматься исключительно делом. Реально был год — рай для интровертов, потому что тут же заработали все регламенты, когда люди перестали ходить и в курилках обсуждать вопросы. Тут же все юридические темы, которые инхаусы выстраивали, полетели — в отсутствие курилочных переговоров люди стали работать четко по инструкции. Это позволило бизнесу сократить издержки примерно на 30 процентов и вывести в целом на совершенно другие финансовые показатели, которые без пандемии не случились бы просто. Так что, резюмирую, пандемия показала, что мир может меняться так быстро, и эта экстремальная ситуация позволила смело принимать решения, которые раньше, казалось, были отложенными на какую-то сытую пенсию. По факту это позволило и сохранить работу вообще, и сохранить работу лучшим людям, и увеличить доход, и work life balance изменился в сторону life без потери качества work.
Мы все немножко заигрались в наставничество. Когда я приезжаю к своим друзьям в юридические фирмы, вижу, что паралигалы сидят и работают до глубокой ночи. Но, честно говоря, когда мне было 19–20, я тоже так работал и не считал это чем-то из ряда вон выходящим. Скорее, я это делал, потому что не справлялся со своей работой в отведенное для нее время. Она требовала больше усилий, и приходилось изучать в процессе то, чем я занимаюсь. Хочу ли я, чтобы мои подчиненные работали сейчас так? Наверное, нет, не хочу.
Хочу сказать спасибо только одному человеку. Это была моя первая руководительница, которая превратила мою жизнь в ад на ВГТРК. Три года кошмара. Это был человек, которого я до сих пор поздравляю с днем рождения каждый год искренне. Потому что, если бы не она, я бы не стал тем, кем я стал. Но это настолько не мэтчится с тем, как люди привыкли заниматься профессией сегодня. Я постоянно общаюсь с какими-то новыми юристами, которых мне надо понять, как встроить их в ту или иную систему. И да, есть запрос у людей, кто будет моим ментором и моим собеседником. Но это какая-то блаженность, которая, на мой взгляд, является порочным следствием и явлением в мире наживы и чистогана. Как варвары в свое время разгромили Римскую Империю, которая уже занималась написанием сонетов и наукой, так и здесь, на мой взгляд, вся хипстерская концепция «нежно целуйте нас в ягодички, а мы будем рождать смыслы и обсуждать миссию и так далее» не работает.
Мы — счетоводы чужого имения. Профессия наша очень прикладная, мы защищаем интересы. Интересы эти меркантильные. Кто-то работает на свои деньги, а кто-то на чужой капитал. Но это все в итоге упирается в деньги. История про миссию важна, и людям конкретным надо помогать, когда человек сталкивается с государственной системой. Это чтобы понимать, что наша профессия дана нам для чего-то важного. В остальном мы обслуживаем чужие капиталы, и здесь для меня разговор не про миссию и наставничество. Это история про работу. Если я как работодатель заинтересован, я вижу, что ты работоспособный, и понимаю, куда ты можешь вырасти и принести мне пользу, я с удовольствием сам в тебя инвестирую. Не потому, что я хороший, а потому, что я меркантильно понимаю, что сегодня ты получаешь 100 тысяч, я тебя через год сделаю начальником отдела и повышу тебя до 130, а если я буду искать нового начальника отдела, то меньше чем на 200 я никого с улицы не найму. Поэтому я лучше инвестирую в твое образование сегодня. Это сделка.
Меня сильно испугала история сорокалетия. Сорок звучит какой-то очень страшной взрослой цифрой, а у меня ощущение, что я только начал. Я работаю со школы, с 16 лет, и всегда заявляю смело, что мой юридический стаж составляет более 20 лет, потому что помощником юриста я пошел в 17. И вот он приближается к 23, и все это время я занимаюсь только юриспруденцией. Но это четверть века — так удивительно звучит! А я еще молодой. Я только начал. Я люблю и голым ночью купаться, и на мотоцикле гонять, и на гитаре играть. Эта история очень странно заставляет смотреть на себя с двух сторон: с одной стороны, когда я ежегодно смотрю, что я сделал за год, и там довольно много профессиональных успехов, они заставляют возгордиться, потому что сделано действительно очень много. Но в процессе ты это не осознаешь, а потом открываешь эту цифру в паспорте.
Страшно закостенеть и перестать развиваться. Но и страшно в погоне за актуальностью растратить себя на какую-то ерунду. И в этом контексте я понял людей, которые покупают дом, уезжают в деревню заниматься собой, потому что интереснее собеседника, чем я, у меня нет. А я — это же не только я: это книги, разговоры с Толстым через его литературу, с Керуаком, музыкантами и так далее. Это все бесконечно интересно. Это все, что ты не всегда вытащишь через друзей. Короче, меня пугает возраст. Мне не очень понятно, что делать дальше, потому что есть ощущение, что не всего добился, чего хотелось, а значит, и жил в чем-то неправильно. Вот я развелся недавно — без драмы, с большим уважением и любовью к нашей семье. А чего я теперь хочу в 40: новую семью и заново пройти тот же цикл — романтика, рождение ребенка, воспитание и так далее? Но, честно говоря, я этот цикл уже прошел. Может быть, я должен, как Рэмбо в одной из последних серий где-то в селе Амазонки, работать лодочником, качать мышцы, и никто не будет знать, чем я занимался в России? Я был на Амазонке в прошлом году, провел там шикарно три недели, жил с индейцами, ел червей, ловил крокодилов. Счастье абсолютное. Я не знаю, смог бы так жить, но в целом вопрос к себе большой: что делать дальше. Здесь, возвращаясь к профессии, складывающаяся ситуация заставляет задавать себе вопрос «что делать» все чаще. Можно ли заниматься профессией дальше в том виде, в котором мы ей занимались?
«Мы все оказались перед такими моральными выборами, о которых мы читали только в книгах. Но людей терять не хочется»
Каждому нужен человек, об которого можно подумать. Но никто такого не предложит. Я уверен, что многие так живут, просто мы все оказались перед такими моральными выборами, о которых мы читали только в книгах. Но людей терять не хочется. Лет 12 назад я от своих друзей отписывался в соцсетях. До того, как появилась возможность ежечасно мониторить жизнь своих близких, мы встречались раз в неделю после репетиции в кабаке, и у каждого поддерживался некий образ персонажа, героя, с которым ты дружишь. А в соцсетях я увидел столько неприятного и не принимаемого мной в близких мне, казалось бы, по духу людях. В итоге я понял, что собеседника у меня лучше, чем я, все равно нет. А хотелось бы.
У образованного и совестливого человека не может быть единого мерила ко всем. Своих детей я смогу простить за все. В общем и целом, если отбросить какие-то маргинальные истории про педофилию, неоправданную жестокость и насилие уже в осознанном возрасте, своего ребенка ты простишь за все. Любимого человека — тут история про доверие и предательство. Это же тоже вопрос о любви, что такое измена и так далее. Когда любишь человека и вкладываешь всю свою жизнь, перед осуждением, за которым, наверное, последует невозможность принять и простить, всегда стоит попытка понять. Я отвечаю на вопрос таким образом: для каждого человека, который сделал что-то, что не укладывается в мою систему ценностей, сделал бы первый шаг — попытку понять. А дальше в зависимости от результата: пойму я или не пойму. Видишь, я не могу придумать, за что я прощу или не прощу. Есть какие-то базовые вещи: нельзя убивать людей. Но при этом есть самозащита и другие истории.
Прежде чем рубить сплеча, поставь себя на место человека. Будучи юристом, я сам неоднократно совершал в отношении своих оппонентов поступки, которые я бы не хотел, чтобы совершали в отношении меня мои оппоненты. И еще все будет зависеть от человека и насколько я хочу сохранить его в своей жизни. Но я не терплю мелочности, жадности и бытового хамства. У меня есть один знакомый — финансовый директор крупной компании. И вот на новогодней пьянке он рассказывает, что новогодний бонус получил — сколько-то миллионов рублей. А когда мы закончили праздновать, наели на 150 долларов — 10 тысяч рублей. И потом он в вотсапе дольше всех обсуждал, сколько он кусков хлеба съел, что по этому чеку он заплатит ровно 3850, а не 4000 рублей. И меня это настолько задело: что же ты там сидел и весь вечер затирал, какой ты миллионер. Вот эти вещи — поиск выгоды там, где можно на широкую душу, мелочность — не люблю.
С возрастом я осознал свою трусость. Я заметил за собой трусость в обсуждении тем с людьми, которые мне дороги. Спросил себя, чего я боюсь, и понял, что во многом мною движет желание понравиться. Даже расставаясь. Это как жалели собачку и отрезали хвостик по кусочкам. Конечно, надо уметь рвать, и на это нужно большое мужество. Мне стыдно за некоторые расставания профессиональные и личные, за то, что я их затянул, пытался найти какой-то компромисс. Больше так не поступаю. Первый раз, когда я проявил эту храбрость и мужество сказать человеку, что я думаю о нашей коммуникации, в лицо и потребовать принять немедленные меры: прекратить коммуникацию либо ее изменить, оно так окрылило, подарило свободу. Оказалось, я так много времени потратил на вот это тягомотное неумение расставаться: давать второй шанс нерадивым работникам, давать третий шанс нерадивым клиентам, в целом работать с непрофессионалами. Тут надо все равно находить баланс, чтобы не стать токсичным. Токсично ли говорить человеку, что он токсичен? Вот этот вопрос меня всегда волнует.
Я не жду ничего от человека, чтобы понравиться или не понравиться. Но тем не менее в коммуникации встречаю много людей, для которых по-прежнему важно, чтобы их погладили. И здесь я смотрю на ценность людей, оппонентов коммуникации. Если я вижу, что поглаживания нужны и они мне по силам, я, конечно, их сделаю. Если они нужны, но мне не по силам, я найду того, кому по силам: отправлю симпатичную ассистентку. В целом хочется максимально упрощать коммуникацию. Может, кстати, психотерапия этому способствует, которая сейчас является массовым феноменом у всех.
Конечно же, коммуникация в обществе усложнена. Наша история с возрастом позволяет посылать людей тогда, когда это надо делать сразу. Опыт позволяет оценить, что какие-то коммуникации не удастся спасти, и поэтому надо действовать радикально, опять же для того, чтобы пообщаться с самым лучшим собеседником, который у меня остался. Ну и на втором месте дети, с кем я готов бесконечно общаться по любому поводу.
Я задумался, что такое дружба. Сентябрь случился, и в конце октября у меня в Москве не осталось ни одного человека, с которым я бы хотел встретиться в городе, все уехали. Для меня в дружбе очень важно совместно заниматься каким-то созидательным делом. К 40 годам я пришел к выводу, что «барная» дружба меня больше не интересует. В связи с появлением этой ценности и осознанием собственного времени я избавился от пустых коммуникаций. Есть друзья институтские, с которыми мы встречаемся раз в год. Я не позвоню этим друзьям, когда меня остановят непонятные гаишники или мне понадобится помощь, например, какие-нибудь шкафы перенести. Я слишком уважаю этих людей, чтобы привлекать их к решению своих бытовых проблем.
У меня есть определенная деформация внутренняя: я отец трех дочек. Я вижу своими глазами, как растет и вызревает девушка, я вижу, как она готовится к первому свиданию, как красится в школу, как покупает первые украшения, которые не копируют стиль мамы, а определяют ее индивидуальность. И я всю жизнь наблюдаю за тем, как взрослеют девочки, в связи с чем у меня абсолютная лояльность и толерантность ко всем женским проявлениям. Я вижу, что она старалась, может, у нее и не очень ровно стрелки получились, но я могу дофантазировать, в отличие от других парней, сколько она сил в это вложила, и у меня колоссальное уважение к этому есть.
Счастье — это путь. У самурая нет цели. Пример счастья: я сижу на кухне пью чай, в другой комнате младшая дочь играет на гитаре. Она до этого исполняла песни, которые я уже не знаю, у них уже своя гитарная мода. И вдруг она начинает исполнять песню Оззи Осборна, на котором я, простите, вырос, и я никогда эту песню ей не ставил. У меня даже видео на телефоне есть, я из-за угла снимал. Я потом спросил про эту песню, она ответила: «Я услышала, потом подобрала ее, мне понравилось». Ну, кайф же? Конечно, это огромное счастье. Счастьем хочется делиться. Но счастье любит тишину, им невозможно поделиться.
Слишком грустно быть бессмертным. Те же лица день за днем. Глупый ответ на вопрос, зачем мы живем. А я бессмертен уже. Я просто решаю здесь текущие задачи, проходя этот уровень, не помня своей предыдущей жизни. Но, когда я умру, я эту жизнь приплюсую к какому-то счету и полечу дальше. Может быть, снова вернусь сюда проходить уроки, которые не прошел. А может, отправлюсь на Кассиопею с тремя щупальцами решать какие-то другие задачи. Но я уверен при этом, что какая-то часть меня будет все это помнить. Я уже бессмертен.
