Личная конституция Константина Скловского
Выбор профессии — моя большая ошибка. Поддался общему тренду. 60-е годы — время больше физиков, чем лириков. Это был пик советской культуры: шестидесятническая идеология плюс НТП. И вообще все, что в Советском Союзе приличного, — космос, КВН — все связано с 60-ми. Стругацкие — тоже выражение этого пика. Общий тренд был естественные науки, техника.
Я был одним из лучших математиков в городе, без репетиторов, в обычной школе. Всегда считал, что буду математиком. Когда заканчивал школу в 1972 году, тренд изменился на гуманитарное направление. Это нам неподвластно. Общая тенденция была, и она до сих пор не исчерпана, кстати.
Выбор именно юридического факультета не был принципиальным. Притягивало что-то гуманитарное. Слава богу, хоть на филолога не пошел или философа. Учитывая, какая у нас сегодня катастрофа с государственностью и правом вообще, это был фатально неудачный выбор. Но переучиваться уже поздно.
Конкурс тогда был совершенно бешеный. Советской власти юристы были не нужны, и прием был минимальный. Юрфаков было невероятно мало. Было три юридические фабрики, которые остались от послевоенных времен, — это Саратовский, Харьковский и Свердловский институты. Они были созданы после войны, потому что фронтовиков надо было куда-то принимать, а они уже с трудом вспоминали школьную программу. Туда был большой прием. Но он позже ориентировался на тех, кто уже имеет стаж, член партии, и школьники туда трудно поступали — с очень маленькой квотой.
Я поступал в Ростовский университет. Совершенно случайно он был поблизости от Мариуполя, в котором я вырос. Я поступил. Конкурс был бешеный. Я был медалистом, и нас отдельно записывали. У меня был 659-й номер. В конечном счете поступили только два медалиста. Можете себе представить, какой был конкурс? Остальные 600 или 700 золотых абитуриентов просто не поступили. А всего на 75 мест были тысячи, точно не знаю сколько.
Наверное, надо было в МГУ поступать. Но мое решение поступать на юрфак было спонтанным, буквально за месяц до окончания школы я так решил. А мой папа, который был юристом и умным человеком с очень деликатным характером, не нашел сил меня переубедить. И я даже не изучал вопрос, куда поступать. Потом я узнал, что в МГУ, оказывается, на месяц раньше экзамены: можно было сделать две попытки.
Я довольно наивным был, но понимаю это задним числом. Образование было ужасное, низкокачественное. Отчасти потому, что было всего два-три интересных профессора, был некоторый процент всяких отставных дядей из спецслужб, которые были далеки от наук. И очень ужасное содержание курса было, которое не меньше чем на треть состояло даже не из марксизма, а из каких-то сталинских святцев. Я обнаружил это уже в 90-е годы. Ко мне пришел бизнесмен и сказал: «Подготовьте моего сына к сдаче экзаменов». Я не покупал же новых учебников, я взял свои старые и начал читать. Но это уже было невозможно читать. Я уже лет 15 занимался правом, читал монографии, статьи и вдруг посмотрел учебники, по которым я учился. И это бред, который имеет очень малое отношение к праву и мало чему учит. Там много просто идеологического вранья. Но во время учебы я это мало понимал.
Разочарования не было, просто было плохое образование. Образование — беда всей нашей юриспруденции. У нас безграмотные юристы. Грамотный юрист — это, как правило, приговор к тому, что он не сделает карьеры, он чужой для этой системы.
В провинции становится тесно. Там тяжелая атмосфера потому, что очень низкий уровень. Ты там в вакууме находишься. То, что ты делаешь, не встречает отклика и уходит в никуда. Ты начинаешь задыхаться. Как Юля Латынина говорит: «Удел приличного человека в этой стране: из провинции в Москву, из Москвы за границу».
Я все время вызываю желание меня прихлопнуть и тем самым утвердиться. Это беда России, ни в одной другой стране такой катастрофы нет. Что-то есть в России только в Москве, даже в Питере мало чего осталось. В Америке же нет такого: в Бостоне ничем не хуже, чем в Чикаго, а Чикаго не хуже Лос-Анджелеса, Нью-Йорка. В России этого нет. Москва, как пылесос, втягивает, а провинция выталкивает. Умному человеку там трудно зацепиться. Его начинают прессовать, уничтожать, потому что он раздражает всех своим присутствием. Ну вот факт: в Ставропольский университет меня даже не приглашали лекции читать. Приехал в Москву — здесь вообще нет проблем: куда угодно иди читай. А там сразу ты нарушаешь какие-то коррупционные схемы, своим масштабом показываешь другим профессорам, что они вытворяют. Там от меня шарахались. Меня никуда не приглашали, что было, конечно, забавно. Но это не только моя участь. Это совершенно стандартная ситуация. Здесь нет ничего нетипичного.
У меня не было учителя. Например, говорят, Марсель Мосс — ученик Дюркгейма. А я не могу никого назвать своим учителем, хотя хотелось бы. Например, Александр Львович Маковский. Он меня вытащил в Москву, но уже в таком возрасте, когда не учат, тем более что он и не любит учить. Он обычно поддерживает, помогает, но я ни одной лекции его не слушал. Я просился как-то, но он не пускал. Он студентам читает, а профессоров не пускает на свои лекции. Увы, я проскочил то время, когда мне кто-то что-то мог дать в плане знаний. Я отчасти своим ученикам отдаю то, что мне бы могли отдать. Но у меня немного учеников. У меня нет учеников, которые здесь бы у меня учились. Вот Алексей Костоваров, который здесь сейчас присутствует, может считаться одним из них.
Много мне помог и очень славный человек, и большой ученый — Владимир Александрович Рясенцев.Мы с ним так ни разу и не встретились. У нас была напряженная переписка лет 10. Он дал мне тему, которая потом стала докторской. Но таких гигантов, как Маковский, у нас сейчас рядом нет. Он высоко ставит планку. Причем его видно в Москве, его из провинции не видно. Он мало публикуется и мало пиарится. Много пишет и хорошо известен профессор Суханов — тоже большой ученый, крупный человек.
В среднем качество юридического образования ужасное. Всегда ждешь от судьи, следователя, прокурора, что это будет полное невежество. И в одном случае из 20 можно обнаружить, что человек что-то понимает, понимает слова, которые написаны в законе. И думаешь: как он здесь оказался и почему до сих пор не выгнали? Пока образование определяет очень низкое качество кадров. А система это закрепляет.
Не так давно обнаружил у себя профессиональное ограничение: приходится быть вынужденно порядочным. Невероятно крупная компания судилась с одним СМИ. И они хотели взыскать с них миллиард репутационного ущерба. Эта компания выходит на меня и говорит: «Мы вам заказываем заключение». Это очень комфортная работа — научная задача, за которую тебе еще платят деньги. Для меня это самая интересная и привлекательная работа — написать юридическое заключение. «Мы к вам обратились потому, что вы — главный авторитет. Но вы нам напишите, что за репутационный вред можно взыскать миллиард». Я говорю: «А вы можете доказать свои убытки?» «Нет, мы не собираемся доказывать, вы нам напишите, что не надо доказывать». Я говорю: «Это я не могу написать. Я считаю иначе». Мне пришлось отказаться. И тут я обнаружил, что я человек с принципами. Такое вот открытие: оказалось, что принципы у меня есть.
Часто меня не приглашают в научные проекты, деловые, потому что считают, что я непримиримый, безапелляционный, неуправляемый. В принципе, я, как любой интеллигент, — человек компромисса. Иногда я вспоминаю выражение одного немецкого писателя, кажется, который, сравнивая интеллигента (интеллектуала) с Лютером, сказавшем знаменитую фразу в ходе диспута о вере: «Я здесь стою и не могу иначе», заметил, что интеллигент здесь стоит, но может и немного иначе. Ну, вот репутация у меня такая сложилась. Значит, у меня есть больше принципов, чем я сам осознаю.
Профессиональная деформация юриста — это сразу анализ, в котором надо совместить материальные интересы и логические структуры и свести их вместе. Это увлекательная операция, которую постоянно приходится проделывать. Отвлеченный аналитик работает только с логикой, построением, а совсем уже прагматик работает так: это нужно оплатить, этого нужно убедить, этого задавить, а этого запугать. А вот юрист, в том числе адвокат, должен совместить логику и интерес. Нужно добиться цели, используя юридические возможности. Но поскольку у нас в стране юридические возможности заведомо отсечены, мне иногда приходится говорить клиенту: «Это и это я могу сделать, а вот это и это делается так и так, только я этого не могу делать». Когда сталкиваешься с другими, например с бизнесменами, видишь, что мы существенно по-разному соображаем.
В нашей стране сейчас юрист — это профессия, перед которой стоит вопрос о выживании. Причем он совпадает с выживанием страны, поскольку у нас деградация общества совпадает с деградацией права и одно без другого невозможно. Либо мы вместе погибнем, либо мы вместе выживем. Сейчас совпадает общая траектория юридического корпуса и выживания страны. Чтобы спасти страну, надо в том числе возрождать эту профессию. Недавно сказал одному из клиентов, у которого просто внаглую противники закупили полностью суд сверху до низу: можно сдаться, а можно упираться и надо упираться. А что еще можно сказать? Я не знаю, хорошо это или плохо, но у нас чисто профессиональное выживание зависит от того, выживет страна или нет. Мы заинтересованы ее спасать.
У нашей работы есть рутинная сторона, и эту рутинную сторону возьмут на себя механизмы. Это неизбежно. Самое интересное в нашей работе — под имеющиеся факты найти пригодную юридическую конструкцию. Роботу непонятен этот шкурный интерес. Гражданское право реагирует на инстинкт материальный, достаточно грубый, но которому подчинено все бытие человека. Моя знакомая судья всегда говорила: «Когда я сажусь в процесс, за первые 10 минут должна понять, кто у кого украл, а потом уже разбирать юридическую конструкцию». Вот робот этого не понимает. У него будет своя сфера и довольно большая. А этого у него не будет.
Мне близко евангельское суждение «Не суди, и не судим будешь». Хотя оно адвокатам, наверное, не подходит. Я не раздаю наград, прощения и не отпускаю грехов — это не моя функция.
Если человек, особенно политик, говорит, что я никогда не ошибался, поворачивайтесь и уходите. Это, во-первых, болтун, во-вторых, врун, в-третьих, человек несостоятельный. И я ошибался. По крупному — профессию выбрал неправильно. И менее глобальные вещи тоже были.
Жизнь я люблю. Я вообще не знаю, что такое скучно. А счастье — жена, дом, природа, рыбалка, грибы, чистый воздух. Когда из города сюда приезжаешь, вдыхаешь острое ощущение счастья. Но это старая истина: когда идешь домой с радостью или когда из дому идешь заниматься чем-то с радостью. Мне очень нравится истина: человек, который не понимает маленьких жизненных радостей, не поймет больших.
Деньги — это банальность, опция, в которую помещается некоторое количество свободы. Я мог бы и без денег жить достаточно счастливо, но меньше возможностей. Они дают больше возможностей. С одной стороны, я экономный и бережливый. С другой — беспечный. Очень много теряю потому, что мне лень куда-то лезть смотреть, сравнить депозитные ставки. Какие-то такие странные сочетания характера.
Я верю, что судьба — это характер. Где-то уже в колыбели вся траектория задана. Каждый окажется в той точке, в которой он все равно бы оказался даже при других обстоятельствах. Но какие-то знаки я все равно наблюдаю, хотя я не верующий, но и не атеист. Я интересовался православием, пока у нас не появился официальный патриарх. Вот после этого я попал в очень большую группу людей, которые развернулись к православию спиной. Поэтому у меня сформировалась какая-то общая религиозность. Я считаю, что какая-то сила вмешивается в мою судьбу и корректирует в лучшую сторону и оберегает.
Когда-то в Ставрополе открылся филиал ВЮЗИ и меня туда пригласили начальником. Потом я узнал, что его открыли просто, чтобы осваивать Кавказ, осваивать кавказских студентов. Я уже наукой занимался, защитил диссертацию. И я пошел в гостиницу к тому лицу, который приехал выбирать декана. Но мне сказали: «Если ты идешь, надо подарок какой-то купить, бутылку». А тогда это было трудно. Пока я искал эту бутылку, я опоздал, и когда пришел, он уже нашел кого-то другого. А через несколько лет разразилось уголовное дело и некоторые преподаватели оказались в тюрьме. И я думаю, совершенная случайность, что — я туда не дошел вовремя. Я не говорю, что попал бы под следствие, тем более что через какое-то время дело было прекращено, но определенно случилась катастрофа. А одновременно я не пошел в преподавательскую профессию. Понятно сейчас, что для практика право дает гораздо больше возможностей, чем для преподавателя. Практики глубже, чем теоретики. Даже при всех талантах и том, что они учились где-то за границей, много читали литературу. Как только начинается трудная задача, они ее не решают, а лишь ищут уже известные решения. А практики решают.
Конкретная тема — это всегда вызов, это всегда увлекательная задача. Я всегда студентам говорю: ищите не аналогичное решение, а собственную судьбу задачи, пробирайтесь в самые глубины. Когда ты в них пробираешься, у тебя выскакивают юридические проблемы. Вот моя толстенная книга «Собственность в гражданском праве». В ее основе лежит несколько сотен дел, которые я раскручивал. Чем больше уходишь вглубь, тем меньше видишь, что кто-то что-то написал. Это как газон: травка растет, начинаешь туда вкапываться, а там ничего нет — ни травки, ни корней, одна почва. И так обнаруживаются проблемы. Поэтому не знаю, правда или неправда, меня считают самым глубоким юристом. А я самый практикующий юрист. У меня все книги рождаются из конкретных казусов.
Когда меня спрашивают, куда ребенку пойти, я никому не советую идти в юристы. XXI век — это век биологии. Идите в биологию, идите в медицину. А юристам желаю не сдаваться. Даже если трудно. Было такое полуиздевательское пожелание в советское время: не теряйте отчаяния.
Недавно пришла в голову мысль, что риторика — один из индикаторов того, что-то-либо готовится, либо происходит. Вот у нас из риторики ушла тема Конституции. Американец без Конституции не говорит, у них Конституция живая. У нас из риторики ушла тема справедливости, ушла тема будущего и прогресса. Поэтому постольку, поскольку юристы — публичные люди, обратите тему в риторику. Нужно говорить, не ожидая, что это сразу реализуется, просто говорить. Вернуть эти темы в повседневную речь — это совет тем, кто что-то говорит и пишет. Мы дружно ругаем наше правосудие, но оно же — просто симптом, часть государственности, которой уже нет. Нужно говорить и об этом, о разделении властей, свободе слова.
