Личная конституция Дмитрия Степанова
Я ужасно поздняя сова. Люблю работать ночью. До 12 дня для меня вообще waste of time. Мне приходится приходить на работу рано, у меня и в 9 утра бывают совещания. Но по факту это непродуктивно.
Все, что я есть, благодаря маме. Я ей сейчас пытаюсь это вернуть, но вряд ли это возможно.
Драться я умею очень плохо. Мне приходилось драться, но в школе меня чаще били, чем удавалось прямо подраться. Я учился, условно говоря, в сельской школе в классе В. В А учились дети профессорско-преподавательского состава, в Б — разночинцы, а в В — дети из семей алкоголиков и из окрестных деревень.
Я там был орхидеей на помойке. Сын декана местного ветеринарного факультета, который выглядел иначе, думал иначе, хорошо учился. Я был для них раздражитель.
После такого детства странно, что я не вырос в человеконенавистника. Как бы там ни было, я сейчас здесь, а они там, где они есть. Плохое забывается, остается хорошее.
Человек по сути своей счастлив. Даже умирающий в концлагере не может жить в постоянном стрессе. Внутри себя мы примиряемся с действительностью, с душевной болью. Ты принимаешь ее, и она отпускает.
Я боюсь ситуации, когда я ничего не могу сделать. Это может быть болезнь, отсутствие денег, смерть близкого человека. Боюсь тотальной беспомощности.
В старости хотел бы уехать в Санта-Барбару или Италию и просто отдыхать. Нельзя же все время пахать и быть зажигалкой. Санта-Барбара хороший вариант: там недорогая земля, там делают вино и там тепло.
У меня самые хорошие воспоминания ассоциируются не с картинкой, а с запахами. Такой каталог запахов счастья. Например, запах утренней свежести, астр и гладиолусов, прохлады и сырости, когда дети идут первого сентября на школьную линейку. Или смесь жары, масляной краски и цветущей акации, когда летом делают ремонт в детском саду. От этого тоже веет счастьем и какой-то торжественностью. А еще помню, у меня в детстве был аквариум и мы ходили на Птичий рынок. Там с одной стороны пахло рыбками, а с другой — кормом для рыбок. И вот это ощущение, что ты сейчас купишь рыбку, она будет живая и ты принесешь ее домой. Я самих рыбок уже не помню, а запах записан в голове навсегда.
Я не случившийся ветеринарный врач. У меня вплоть до бабушек и дедушек все учились в Москве в Ветеринарной академии. По идее, я тоже должен был приехать из Вологды, отучиться и вернуться обратно. Но ветеринария абсолютно не мое. Я поступил на юрфак.
Мы с моим однокурсником создали фирму и к концу пятого курса зарабатывали очень много. Даже по московским меркам. Деньги прямо шли. Но в 1999 году я решил поступать в РШЧП, все бросил и переехал в Москву. Жить было ощутимо хуже, зарплата была в три раза меньше, но это был мой сознательный выбор.
Мамина подруга поселила меня в общежитие Ветеринарной академии. Это были казармы на территории гражданской академии, все ходят в военной форме. Там я несколько недель снимал угол. Потом меня перевели в общежитие. И вот ситуация: девятиэтажное общежитие, перед входом разбитое окно, которое закрыто пленкой, на улице зима. Поскольку я последний вновь пришедший, мне достается кровать у этого окна. Минус 20 за окном, и пленка. А еще постоянно хлопающая дверь, которая закрывается только на ночь и в которую ломятся толпы пьяных студентов, чтобы их впустили. В комнате два пацана, которые учатся на ветврачей. Они, конечно, ненавидят гламурного мажора, который тут пришел и изображает высокомерие, которому ничего не нравится, но денег на лучшее жилье у него нет.
Все скрашивалось тем, что днем я был на учебе в РШЧП. Я ведь ехал в Москву не загоняться по поводу жилья и не за деньгами. Я знал, что деньги придут. Я ехал учиться у великих — Маковского, Витрянского. Но каждый раз, когда великое заканчивалось, я садился в замерзший автобус и ехал в общежитие между Кузьминками и Выхино. И вот ты смотришь в эти замерзшие окна и чувствуешь, как в животе начинают подмерзать пельмешки, которыми ты поужинал в столовке Центризбиркома. А потом топаешь в эту комнату и стараешься просто не смотреть на то, что вокруг тебя.
Благодаря РШЧП я попал в «Юков, Хренов и партнеры» и через них оказался причастен ко многим очень значимым процессам. Тогда же я впервые познакомился с Афанасьевым. ЕПАМ и Юков тогда назывались юрконсультация № 94, начинали вместе. У них даже был один офис. В одном крыле сидели Афанасьев и Маркс, в другом — Юков, Хренов и Гончарова. Тогда я и Ращевский попали к ним паралигалами. Было много крутой работы, и мы в молодые годы делали большие вещи. Потом пути их разошлись, мы остались с русскими партнерами. Афанасьев стал развивать ЕПАМ, и мы с Ращевским вернулись в него в 2008 году партнерами.
С подчиненными у меня полный дзен. Я редко ругаюсь, повышаю голос. Но и близко к себе никого не подпускаю. Это мое золотое правило: никогда рабочие отношения не должны переходить во что-то большее. Это начинает вредить и работе, и дружбе. Когда ты убираешь дистанцию, потом сложнее спрашивать или требовать.
Я не сильно контролирую своих юристов. Какие-то приоритетные, значимые вещи я скорее сам руками делаю. Себе я доверяю до конца.
Меня раздражает необязательность. Я сам боюсь давать какие-то обещания. Если я их не выполню, мне становится дико неудобно. Лучше не обещать. А если пообещал — будь добр сделать.
В частном праве в России сейчас в принципе все сделано. Я не вижу, где можно развернуться, мне не интересно повторять. Может, там и можно еще какие-то крючки подкрутить, но глобально все хорошо.
Чтобы мои профессиональные амбиции были удовлетворены, в России должен быть другой политический контекст. Мне интересно публичное право и все что связано с базовыми государственными вещами. Именно право, не политика. Но у государства сейчас нет запроса на это. Остается только ждать. Но есть риск, что можно прождать, а потом наступит время на выход — на пенсию.
Последний год в профессии раздражает, что нужно потратить слишком много времени, чтобы получить интересную работу. Это в принципе всегда было у партнеров, но сейчас как-то особенно остро ощущается.
Я очень осторожный человек. В профессии я боюсь проиграть. А недавно у меня случилось несколько физических травм, я стал понимать, что боюсь физической боли, и теперь пытаюсь минимизировать такие риски. Раньше я мог гулять ночью по улице, не думая, что меня могут избить или убить. Когда испытываешь боль в других ситуациях, то становишься осторожнее и думаешь, что лучше не будить лихо. В плане физического риска я стал очень осторожен. Можно сказать, даже трус.
Я не влюбчивый человек, я рассудительный. Это тоже от нежелания брать риск. Мне в женщине нравится ровность какая-то. Но не такая логично-прямолинейная, какая бывает у мужчин, а интуитивная женская.
Я слышу о том, что высокомерный, всю жизнь. На самом деле я очень простой человек. Но да, я закрыт вовне и никогда никому не пытаюсь понравиться.
У лохов выигрывать неинтересно. Сильного юриста отличает цепкость ума, он быстро замечает вещи, которые критичны. Ты можешь прийти с кейсом, где есть маленькая червоточинка, которая порвет кейс. Хороший юрист ее всегда видит.
Прелесть российских судов в том, что здесь многие вещи случаются непосредственно в самом суде.Нужно уметь держать удар.
Деньги — это хорошо. Но сказать, что я ради них живу или буду поступаться принципами — нет. Хорошо, когда деньги сопутствуют тому, что ты делаешь с удовольствием.
Когда я только вышел в ЕПАМ, я купил машину и любил погонять. Сейчас уже нет. Пробки, камеры. А тогда я мог прийти в два часа ночи, голова раскалывается, устал смертельно. Садился за руль и гонял по Москве. Не как стрит-рейсер, но быстро. И я так отдыхал.
Я привязываюсь к людям, к месту, но точно не к вещам. Мне один друг сказал: «Степанов, ты умрешь, тут пыль протрут, и никто не вспомнит, что ты здесь жил». Это про меня. Я не люблю лишние вещи, все выкидываю.
Сказать, что я материалист и атеист — это глупость. Я верю во что-то высшее, что ведет меня по жизни. Но я ничему и никому не поклоняюсь. Более того, крайние проявления мракобесия меня раздражают.
У меня два любимых места на земле — Москва и Нью-Йорк. Италия и Санта-Барбара — это скорее дача. Я вижу себя в Москве, мне здесь хорошо. Как женщина встречает мужчину и думает, мог бы он быть отцом ее детей, так же и я приезжаю в каждый город и думаю, а мог бы я здесь жить? Как правило ответ — нет. А в Нью-Йорке — абсолютно точно да.
Я люблю современный балет. С некоторых пор стал ходить на всякие представления, следить, даже немного разбираться. Когда я вижу возможности человеческого тела — меня это восхищает. Голос, театральное мастерство — нет, танец — да.
